Струве Г. Своеобразная писаревщина. Еще о «Числах» [№ 2–3] // Россия и славянство. 1930. 11 октября. № 98. С. 4.

Глеб Струве

Своеобразная писаревщина

Еще о «Числах»

Уже по поводу первого номера «Чисел» критика отмечала неясность «лица» нового журнала. Да и сама редакция в широковещательном предисловии признавала смутность своей программы и лишь выражала надежду, что «Числа» внесут в русскую литературу что-то «новое и ценное».

Новый, двойной номер «Чисел» не рассеивает первого впечатления. По-прежнему у журнала отсутствует какое-либо цельное направление и даже умонастроение. По-прежнему в нем много нескладицы, внутренних противоречий, даже полемики между отдельными сотрудниками.

Трудно поэтому делать какие-либо обобщающие выводы. Но за нескладицей можно уже уловить какие-то намечающиеся подводные струи, в которых, очевидно, и надлежит искать обещанное редакцией «новое и ценное». О том, что такое это «новое и ценное» в области беллетристики, уже писал в прошлом номере «России и славянства» Л.И. Львов. Вопрос лишь в том, случаен или нет общий тон беллетристики «Чисел». Думается, что нет, что неслучаен, в частности, ее противопушкинский дух, который в некоторых статьях журнала находит и довольно четкую и заостренную формулировку. Я говорю, прежде всего, о «Комментариях» Георгия Адамовича.

Адамович подходит к «развенчанию» Пушкина довольно тонко, издалека. В изменении «нашего» (чьего именно?) отношения к Пушкину он видит «крах идеи художественного совершенства». «Пушкин совершенен», спешит признать он, «более совершенен, во всяком случае, чем другие русские писатели». Но — «утверждая это, мы имеем в виду не столько богатство, разнообразие, силу и гармоническую стройность его внутренней, умственно-душевной одаренности, сколько литературную его удачу» (sic! Курсив мой. Г.С.). Так читаем мы на стр. 167 у Г. Адамовича. А на стр. 309–310 вторит ему, огрубляя до предела его мысль, Борис Поплавский: «все удачники (курсив опять мой. Г.С.) жуликоваты (sic!), даже Пушкин». Рядом мы читаем такие глубокомысленные афоризмы из-под пера того же Б. Поплавского: «Нельзя и в жизни жульничать и писать хорошие стихи» (это что же, к Пушкину относится?) или «Пушкин дитя Екатерининской эпохи, максимального совершенства он достиг в ироническом жанре (Евгений Онегин)…», «Пушкин гораздо проще (?) России», «Как вообще можно говорить о Пушкинской эпохе… даже добросовестная серьезность Баратынского предпочтительнее Пушкину, ибо трагичнее». Словом, несколько афоризмов г. Б. Поплавского — и от Пушкина, очевидно, должно остаться мокрое место, он должен быть снова «сброшен с корабля современности» — во имя чего, неизвестно.

Конечно, о писаниях г. Б. Поплавского, который в своих литературно-критических статьях так же берет развязностью, как и в стихах, не стоило бы говорить, если бы эти мальчишески-хлесткие писания как-то не перекликались и не покрывались более тонкими и псевдо-глубокими вылазками г. Адамовича против Пушкина и даже шире — против русской культуры вообще, против русской государственности, против всей новейшей истории России. Ибо как иначе понять слова г. Адамовича о «безнадежном стремлении» Пушкина «удержать игрушечно-стройную Россию, которая уже по всем швам расползалась»? «Откуда он взялся?» — вопрошает г. Адамович, подразумевая Пушкина, и отвечает:

«Из ничего, из темной ночи, из екатерининского тусклого рассвета, из державинского мощного варварства вдруг каким-то чудом это неслыханное утонченнейшее совершенство… Россия в это время помалкивала да с удивлением посматривала, как эти двести лет с их очевидным началом и концом, с головокружительной быстротой рождения, развития и смерти, принимаются за всю ее историю и как это чудо, непонятно-скороспелое, подозрительное, вероятно, с гнильцой в корнях — ибо без этого слишком уж непонятное — навеки веков канонизируется ее главной, единственной, важнейшей вершиной».

Напрасно лишь г. Адамович в своем наскоке на Пушкина и русскую культуру (повод к которому ему дал, между прочим, посвященный Дню Русской Культуры номер нашей газеты) пытается опереться на великанскую фигуру Толстого и радуется, что имя последнего «невозможно» в том ряду, в котором стоят имена Пушкина, Достоевского и Суворова, как выразителей русской культуры, и что «нельзя устроить ко дню русской культуры заседание в Трокадеро, посвященное Толстому».

«Числа» так ведутся, что нельзя сказать, отвечает ли редакция за мнение Адамовича о Пушкине и о русской культуре. Вероятно, нет, — как, вероятно, поспешит она отказаться и от ответственности за печатаемую ею непристойную беллетристику, как не может она, очевидно, отвечать и за тот довольно злой отзыв о самих «Числах», который дает на страницах журнала Антон Крайний. И почти наверное можно сказать, что очень многие сотрудники «Чисел» не разделяют того своеобразного нового варианта «писаревщины», который культивируют г.г. Адамович и Поплавский. Это не позволяет нам отнестись к «Числам», как к какому-то серьезному литературному явлению. Налицо здесь даже не искания, а беспомощные блуждания или праздное жонглерство парадоксами: с одной стороны, отрицание примата общественных вопросов (Н. Оцуп в полемике с А. Крайним), с другой — отрицание искусства вообще (Б. Поплавский) или совершенства и меры в искусстве (Адамович).

Среди обильного и разнообразного материала есть, конечно, в «Числах» кое-что интересное (статья Г. Федотова о Вергилии, содержательные рецензии П. Бицилли и др.).

Очень неприятное впечатление производит своим развязным тоном статья г. В. Талина о Бунине по поводу его весеннего публичного чтения в Париже. Недоумение вызывает «читательский» привет» В. Ходасевичу А. Кондратьева: то ли это искренние наивные похвалы, то ли ирония (многократные повторения о «высоко-полезной» и «скромной» деятельности Ходасевича на поприще русской литературы).

Кратко и чеканно общее впечатление от «Чисел» можно было бы формулировать тем словом, которое г. Адамович столь всуе употребил по адресу Пушкина: «гнильца». «Нового же и ценного» приходится еще ждать.