Слоним М. О «Числах» [№ 4] // Новая газета. 1931. 15 марта. № 2. С. 3.

 

 

Марк Слоним

О «Числах»

 

«Числа», несомненно, самое крупное явление эмигрантской литературной жизни последнего времени. На общем фоне нашей скудости и каких-то обязательных, окостеневших суждений журнал сразу выделился не только «столичной» внешностью и широким фронтом молодых сотрудников, но, главным образом, новизною тона. «Числа» заговорили о тех важных и мучительных вопросах, от которых большинство эмигрантских изданий отделывается формулами казенного оптимизма и тупой самоуверенности. Быть может, этим и объясняется успех «Чисел»: они оказались созвучными тем настроениям, которые смутно бродят в некоторых кругах эмиграции. И в то же время «Числа», особенно их последний номер, разочаровали своего читателя. Даже те, кто приветствовал появление журнала, относятся к нему сейчас все более и более сдержанно.

Причина охлаждения не в тех или иных чисто литературных недочетах журнала, и даже не в снижении его художественной ценности по сравнению с первым номером. Отношение к «Числам» определяется тем основным духом, который проступает в журнале, несмотря на пестроту и несогласованность помещаемого материала. Споры вызывает не беллетристика «Чисел» (в четвертом номере журнала она особенно бледна), а высказывания ближайших сотрудников журнала на общие темы. Они-то и придают известную физиономию «Числам».

Основное ядро «Чисел» остро и болезненно переживает кризис современного сознания. Это кризис культуры, усугубленный для эмигранта и его положением и революцией. Сотрудники «Чисел» справедливо отказываются от наивного оптимизма, для которого «ничего не произошло» и «все будет по-старому», и не желают повторять тех обывательских формул, которыми успокаивает себя средней эмигрант. «Числа» несут с собою дух беспокойства, и в этом их живая и полезная роль.

Но самый тон статей, но выводы, которые делаются из осознания всеобщего кризиса, превращают «Числа» в орган какого-то духовного пораженчества.

«Числа» очень много пишут о смерти. Это вполне законно. Но журнал проникнут безнадежной, упадочной пассивностью, в нем нет иной воли, кроме воли к сдаче, умиранию, к отказу — и это создает тот «воздух» «Чисел», в котором струится легкий запах тления. А некоторые сотрудники «Чисел» даже с каким-то сладострастием вдыхают этот сладкий, трупный аромат: похоронная нота сменяется в их произведениях неким самоуслаждением гибели, декадентским кокетничаньем со смертью. Недаром для одного из них — «агония — самое приемлемое для мира состояние».

Как правильно заметил Г. Федотов, тема смерти оборачивается в «Числах» темой нирваны. Для Адамовича является соблазн «погасить мир», вернее, работать над этим, — а Поплавский утверждает, что «реальность — припадок, все ложь, кроме экстаза». Проповедь самоотречения, идея ухода от мира, бессильное приятие собственной обреченности, смешанное с каким-то любованием этим зрелищем уничтожения — вот основной мотив «Чисел». В журнале точно собрались люди, вкусившие от древа познания и смертельно уставшие. Выхода для них нет, и они неспособны ни на что, кроме разговоров о безнадежности собственного состояния.

И слова о «ненужности» искусства, и попытки «отказа» от культуры, явственно звучащие в «Числах», исходят не из признания каких-то высших ценностей, перед которыми бледнеет ложь литературы и распадается самоуверенность культуры: они вытекают все из того же сознания обреченности, неудачи, являются следствием поражения. Многие из сотрудников «Чисел» к искусству обращались, как к наркотикам — и когда чувства притупились, и средство больше не действует, — они отбрасывают искусство за ненадобностью. То же происходит и с культурой: для тех, для кого культура заменяла и веру и мировоззрение, распад современных ее форм превращается в катастрофу.