С. [Адамович Г.В.?] «Новый корабль» [№ 1] // Звено. 1927. № 4. 1 октября. С. 233–235.

С.

«Новый корабль»

По внешнему облику, по тону, частью по именам редакторов «Новый корабль» является прямым продолжением недолго существовавшего «Нового дома». Новорожденным принято что-либо «желать». Пожелаем «Кораблю» оказаться долговечнее «Дома» — он этого вполне заслуживает.

Журнал содержательный и своеобразный.

Открывается он обращением к читателям. Так же начал и «Новый дом». Оба манифеста внутренне схожи, но второе издание этого редакционного послания значительно удачнее, и вызывая удивление, улыбки не вызывает. Удивляет следующая фраза: «...мы имеем свою родословную в истории русского духа и мысли. Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Вл. Соловьев — вот имена в прошлом, с которыми для нас связывается будущее». Сразу настораживаемся. Бывают пропуски, красноречивее и выразительнее любого восклицания или утверждения. Таков здесь пропуск Пушкина, да в сущности и Толстого, место которого неожиданно занято Вл. Соловьевым, — но особенно Пушкина. Толстой ведь сам воинственен и непримирим, — считать его одной из «путеводных звезд» своих можно лишь при условии не безотчетного сочувствия, а ясного подчинения ему. Толстой никоим образом не отожествляется с общим понятием «русская культура», скорей даже он стоит на окраине ее. Но Пушкин — это именно «русская культура». Если он и не исходная точка ее, то он ее соединительное звено, где все нити сошлись. Таков, по крайней мере, общепринятый, традиционный взгляд. Пропуск имени Пушкина подчеркивает с крайней отчетливостью, что новый журнал избирает не общую дорогу «культуры», а некую обособленную линию. По-видимому, судя по родословной — это линия «религиозного возрождения» с уклоном к метафизике преимущественно перед моралью. Окажется ли журнал на высоте своего замысла (здесь не подходит слово: задачи) — судить еще невозможно. Исключение Пушкина — шаг очень ответственный. Но следует во всяком случае признать, что самый замысел этот, объединивший группу молодых писателей, резко и на наш взгляд выгодно выделяется в современной, довольно безличной журнальной «продукции». Редакционное послание ставит журналу требования очень значительные: ясность воли, единый целостный взгляд на жизнь, ясное отношение к ней... К сожалению, оно заканчивается довольно загадочным поэтическим «штрихом»: для «Корабля» важнее всего «понимать язык звезд». Что это — метафора или выражение, имеющее дословный смысл? Что такое «язык звезд»? Уместен ли в программе журнала такой расплывчато-шаткий, не двусмысленный, а стосмысленный «лозунг»? Стихотворение 3. Гиппиус, напечатанное непосредственно после редакционного обращены, как будто поясняет его:

Святое Имя среди тумана

Звездой далекой горит в ночи...

Но, несомненно, это лишь случайное совпадение. Стихи поучительные, однако призыв их — «молчи! молчи!» — никак не может относиться к журналу и его сотрудникам. Второе стихотворение того же поэта интересно как один из образцов предельного развития авторской манеры: оно настолько «гиппиусовское», что его можно было бы отличить в тысяче других. Есть пронзительная, «гиппиусовская» музыка в строках:

Женская душа — пустынная,

Знаете ли, какая холодная,

Знаете ли, как груба?

Прелестно в своей легкой простоте стихотворение Н. Берберовой «о любви». По закругленности рисунка оно как бы «просится в хрестоматию», — качество редкое в современной поэзии (поскольку, конечно, она остается па уровне поэзии и не превращается в плоскую олеографию, как у Макса Волошина, например, или — что в сущности то же самое — у какого-нибудь Лоло или Лери, в их «серьезных» вдохновениях.) Ее же стихи о кинематографе, на наш взгляд, слабее. Стихи не то что плохи, они — если можно так выразиться — ошибочны. Это беллетристика, уложенная в несколько строф шестистопного ямба. Беллетристика умелая, но все же это не «лучшие слова в лучшем порядке», т.е. еще не поэзия. Слов в стихотворении слишком много, и они далеко не все необходимы. Как над очень многими современными стихами, над пьесой Берберовой думаешь: если бы сократить, сгустить строк до восьми — вышло бы лирическое стихотворение; если бы развить — могла бы, пожалуй, получиться поэма. Для первого слишком водянисто, для второго слишком скупо. Один из двух выходов следовало бы найти.

Оба рассказа, помещенные в журнале, принадлежат Б. Буткевичу. Конечно, это «жест» не случайный со стороны редакции: на нового автора предлагается обратить удвоенное внимание. О Буткевиче давно уже говорят, как об одном из самых талантливых молодых беллетристов. Действительно, рассказы очень живые. В них чувствуется не только литературное дарование, но и свободолюбивая и щедрая человеческая душа, довольно непутевая, «шальная», чем-то родственная Ал. Толстому. Прислушаться к ней стоит, хотя предсказать о ней еще ничего нельзя.

Статьи посвящены задачам и делу эмиграции. Д.С. Мережковский («О свободе и России») определяет их «как борьбу за идею всемирной свободы против идеи всемирного рабства». «Мы должны твердо помнить, что главный опаснейший соблазн нашего врага — ложная всемирность, Интернационал; и мы должны противопоставить этой силе лжи равную силу истины — религиозную силу всемирности». Мережковский одушевлен высоким боевым пафосом. Его статья есть скорее «военный» документ, чем попытка бесстрастного или беспристрастного истолкования истории. Поэтому она окажется вполне понятной только тем, для кого, как для Мережковского, весь современный мир разделен на два враждебных лагеря.

Ю. Терапиано касается вопросов более мелких и злободневных. Некоторые чисто-практические его замечания справедливы. Но общие суждения о современной литературе на наш взгляд схематичны и неубедительны. «Два лагеря» — основное ощущение Мережковского — Терапиано воспринял целиком. Он рвется в бой, — вслед за учителем. Отваги у него много, но оружие в его руках еще недостаточно обточено.

В заметке о «Французской эмиграции и литературе» Н. Фрейденштейн дает интересную и не лишенную «актуальности» историческую справку.

Треть журнала занята отчетами о заседаниях «Зеленой лампы». Это местами интереснейший материал. К сожалению, отчеты не передают тона, настроения собраний, т.к. они — хотя и названы стенографическими — по большей части являются лишь кратким изложением речей.