Николаев Г. [Гомолицкий Л.Н.] В путешествии // Меч. 1938. 29 мая. № 21 (207). С. 6. [«Русские записки» № 5]

 

 

 

Г. Николаев

В путешествии

Бывают книги, похожие на большую прожитую жизнь, бывают и такие, как прогулка по городу, со столькими мелькающими вокруг лицами, что все сливается, не запоминаясь, в некий пестрый обойный узор. А вот книгу толстого журнала я бы сравнил с длинным путешествием, какой-нибудь трудной поездкой с неизвестным исходом. В таких поездках, — наверно от подспудной тревоги, заслоняемой чужой, раздражающей суетою, — впечатления теряют равновесие и какая-нибудь минута тишины на неизвестной ночной станции или случайно подхваченная фраза разговора соседей приобретает неожиданную значительность, западает в памяти прочно, неизгладимо.

Таким впечатлением, совсем безответственным, не похожим на привычный отзыв о книге, мне необходимо поделиться с читателей. Я только что прочел новую «майскую» книгу «Русских записок». Не то чтобы в книге этой были какие-нибудь исключительные «литературные явления». Рецензию о ней, пожалуй, следовало бы начать с повести Шмелева о русской женщине в эмиграции и, по-видимому, благородном, хотя и не понимающем, но «чувствующем» ам сляв «американце». Шмелев писатель большой, с несомненными заслугами, хотя его сладость несколько «кондитерская» и от чистоты и благородства его героев становится часто не по себе, как от слишком жирного торта. На ту же тему — о русской женщине и американце — написал и А. Ладинский. А между ними затерялся живой рассказ какого-то В. Костецкого «Иаков», переносящий в годы гражданской войны, где бред действительности переплетается с тифозным бредом героя. Далее, — как случайно промелькнувший в окне вагона короткий железнодорожный мост, три сереньких для поверхностного взгляда стихотвореньица; за ними — воспоминания об отце сына Леонида Андреева, воспоминания о балете Дягилева, — Лифаря, дорожные впечатления Кнута от поездки в Палестину, статья Г. Адамовича о мемуарах А. Белого и т.д.

И вот среди этих впечатлений от всех этих станций, промелькнувших лиц, видов на города, мелькающие домишки, зачастившие стволы деревьев, тянувшихся проволок, серых верстовых столбов, всю ночь качавшегося шнурка притушенной лампы, невольно подслушанных чужих разговоров, — несколько выпавших из поездки слов, мыслей, событий.

После скорбного бередящего повествования Шмелева, обещающего все же сантиментальную веру, в суровом прямом рассказе Костецкого, — неожиданно (хотя мы — готовы к тому, что герой заболевает) падает библейская фраза, направляющая весь последующий тифозный бред. Я хочу сказать, что не один рассказ Костецкого подготовляет ее действие. Подготовляет ее то, что у обоих, наверно, разных, несопоставляемых авторов воскрешено то, что для нас важнее всяких литературных искусов и стилей: вся героическая и горестная эпопея белой борьбы, эвакуации, рассеяния… И вот на ее фоне в некоем отвлеченном плане встречаются офицер и казак:

«Казак смотрел на меня вызывающе: не вынул цигарки изо рта и не отдал чести, проходя. Я не хотел обращать на это внимания и спросил его, где морской штаб у пятого элеватора? Казак посмотрел на меня еще враждебнее и сказал:

— А вы золотые погоны носите… Образованный, значит… Сами должны знать…»

«Я уже потянулся к кобуре револьвера, как вдруг казак и каменная стена справа покачнулись и мягко ушли в небытие, а я услышал голос матери моей:

— …Вот брат твой восстал на тебя и грозит убить тебя. И теперь, сын мой, послушайся слов моих и беги в пустыню. И поживи там несколько времени, пока не утолится гнев брата твоего…

Я послушался голоса матери моей и взял самого последнего верблюда от стад отца моего и ушел в пустыню…»

Палуба судна, Галлиполи, шоферы такси, читающие Шелли, русские женщины, поющие «американцам» «Занесло тебя снегом Россия»… да ведь это пустыня — «я послушался голоса матери моей… и ушел в пустыню…»

И вот, уже после всей нашей воинской трагедии, из пустынножитья трудно восстановить то, что было за их границами… что была жизнь, в которой Леонид Андреев мог потрясать истерическими надуманными ужасами «Красного смеха». Вадим Андреев приводит запись отца, найденную в черновиках «Жизни человека», о том, как тот ночью, разбудив жену, советовался с нею, читая ей только что написанные сцены: — «когда ночью ей, сонной, я читал молитвы матери и отца, она так плакала, что мне стало больно… И еще момент. Когда я отыскивал, вслух с нею, слова, какие должен крикнуть перед смертью человек, я вдруг нашел и, глядя на нее, сказал: Слушай. Вот… И я помню, навсегда, лицо ее, ее глаза, как она на меня смотрела. И почему-то была бледна».

Можно подумать, что слова, найденные Андреевым, действительно подлинные, последние, потрясающие. А между тем то была ходульная вымученная актерская реплика: «Где мой оруженосец? — Где мой меч? — Где мой щит? Я обезоружен. Будь проклят».

Фальшь эта тем страшней и зловещей, что ведь жена Андреева тогда действительно доживала последние свои дни. Та же лампа берлинского дома на Гебертштрассе, при свете которой Андреев писал «Жизнь человека», светила по ночам, когда она умирала в родильной горячке. Кощунственными кажутся теперь эти ночные советы разгоряченного фантазией писателя, вызывавшие настоящие слезы, настоящую бледность… Но ведь «Жизнь человека» тогда потрясала… Сколько же с тех пор облетело фольги! Мы узнали, какие слова приходят человеку, когда он умирает на самом деле. В этом значение и нашей пустыни и нашего будущего возвращения на землю.

Мы вернемся преображенными, очищенными, подлинными, — когда исполнится мера времени, Иаков встретит свою Рахиль и выдержит все испытания Лавана.