Ходасевич В. Книги и люди: «Круг», кн. 2-я // Возрождение. 1937. 12 ноября. № 4105. С. 9.

 

 

Владислав Ходасевич

Книги и люди

«Круг», кн. 2-я

Только что вышедшая вторая книжка альманаха «Круг» на карточки будущих библиотечных каталогов будет занесена с пометой: s.a. Год выхода на ней не указан. Если будущий историк эмигрантской литературы ею заинтересуется (а мне думается, что по некоторым причинам оно так и будет), то, конечно, по разным побочным признакам ему удастся установить, что она печаталась и появилась в продаже в конце 1937 года. Не приходится сомневаться, что такое открытие историка удивит: трудно будет ему взять в толк, каким образом могло так случиться, что в русском ежегоднике юбилейного пушкинского года нет не только ни одной статьи о Пушкине, но буквально нет хотя бы единственного упоминания о нем. На страницах альманаха увидит историк имена Пруста, Джойса, Андрея Белого, Вирджинии Вульф, Германа Броха, Толстого, Флобера, Пиранделло, Малларме, Валери, Китса, Гамсуна, Рамюза, Кафки, Клоделя, Дю-Боса, Мориака, Ницше, Шпенглера, Байрона, Стендаля, Достоевского, Ахматовой, Тютчева, Андерсена, Марка Аврелия, Бодлера, Вольтера, Марселя Арлана, Олдингтона, Гревса, Блэндена, Гемингуэя, Монтерлана, Дрие-ла-Рошеля, Лоуренса, Гоголя, Жироду, Жюля Ренара, Блока, Арнольда Беннета, Селина, св. Бернарда, Симеона Нового Богослова, Анненского, Есенина, Ходасевича. Слова «Пушкин» или хотя бы намека на Пушкина, цитаты из Пушкина он не встретит. Увидит он, что отдельные статьи и рецензии в альманахе посвящены Андре Жиду, Вейдле, Паскалю, Гумилеву, Мережковскому, Агееву, Катаеву, Юрию Герману, К. Мочульскому и длинному ряду эмигрантских стихотворцев. Но из нескольких тысяч книг и работ о Пушкине, в которых имеются не только исторические да критические рассуждения, но и новые тексты самого Пушкина, ничто не удостоилось хотя бы малейшего внимания.

Профессиональное бесстрастие удержит, однако, руку историка. Он не поддастся естественному желанию отшвырнуть от себя подальше книгу русских писателей, не помянувших Пушкина в тот год, когда по всему земному шару его память чествовали иностранцы, не умеющие прочесть из него ни единой строки, — чествовали хотя бы из одного только уважения к русскому народу, а на худой конец — из снобизма. Историк станет искать объяснения.

Прежде всего он заметит, что в отделе стихов значительная часть материала уже не нова: многие стихи, здесь напечатанные, уже включены в ранее вышедшие отдельные сборники их авторов. Это наведет историка на мысль о том, что его возмущение вызвано какой-нибудь случайной, даже просто технической причиной, связанной с печатанием альманаха. Он подумает, что, быть может, участники «Круга» почему-нибудь не успели коллективно чествовать память Пушкина в своем альманахе, но если даже не все, то хотя бы большинство из них это сделали в индивидуальном порядке, в других изданиях? Историк тщательно обследует все зарубежные издания 1936 и 1937 гг., но тотчас же убедится, что ни в одном журнале, ни в одном сборнике, ни в одной газете нет ни единой строки о Пушкине, подписанной кем-либо из участников этой странной книги — за исключением Мандельштама и Вейдле. Но тут же он вспомнит, что Вейдле — случайный гость, гастролер среди исконных сотрудников «Круга» — обитателей русского Монпарнасса.

Тогда станет перед историком вопрос: если никто из сотрудников альманаха не сумел помянуть Пушкина в сотую годовщину его гибели, то почему не сделала этого редакция, хотя бы в самой убогой, в самой казенной форме, поместив, например, хотя бы портрет с кратчайшей надписью: 1837—1937? Конечно, это свидетельствовало бы о том, до какой крайности «Круг» беден мыслями о Пушкине, но все-таки это значило бы, что хоть бессловесно он его чтит.

Но может быть — как раз и не чтит? Может быть, тут демонстрация? Может быть, «Круг» пожелал нанести новую «пощечину общественному вкусу»? Российские футуристы некогда требовали «сбросить Лермонтова с парохода современности». Не хотел ли «Круг» обнаружить свою враждебность к Пушкину в еще более обидной форме — в форме незамечания? Но и это предположение отпадает: эстетические позиции «Круга» так эклектичны, так неопределенны, так скромны, порой так близки к эпигонству, сотрудники «Круга» так почтительны к старшим, что нет никаких оснований подозревать их в сознательном желании оскорбить Пушкина или чью-то любовь к нему. И вот, историку ничего другого не остается, как прийти к выводу, который при всей своей кажущейся дикости все же наиболее верен: о Пушкине в «Круге» просто забыли. Так как-то случилось: писали свои романы, рассказы, стихи, рецензии друг о друге и о двух-трех случайно прочитанных советских романах, Фельзен откликнулся на знаменитую книжечку Андре Жида, Ю. Мандельштам принес вдумчивую, изящную статью о Паскале — отлично, давай сюда и о Паскале, — а Пушкин как-то случайно выпал из памяти.

Однако такие случайности большею частью не случайны. Так и на этот раз. Маленький коллективный психоз — забвение целого «круга» молодых русских литераторов о Пушкине — свидетельствует о том, что Пушкин вообще находится вне их сознания, не входит в состав их художественных идей.

Каждый человек, каждый даже и «круг» людей, каждая, наконец, эпоха может иметь те или иные литературные пристрастия, капризы вкуса. Нелюбовь к поэтической индивидуальности Пушкина, к его темам, чувствам, к манере его письма, к самому, так сказать, его голосу — все это можно рассматривать, как известный порок вкуса и понимания, но тут еще нет ничего принципиально незаконного. Любой поэт может кому-то прийтись более по душе, больше нравиться, нежели Пушкин, — тут еще нет дефекта в основах художественного мировоззрения. Но Пушкин — не только обаятельная поэтическая индивидуальность. В своем творчестве и в своих теоретических высказываниях Пушкин есть воплощение непререкаемого художественного закона, незнанием которого не может отговариваться ни один человек, знающий русский язык и имевший возможность Пушкина прочитать. «Пушкин — наше все»: в этих гениальных словах нет никакой гиперболы, потому что от Пушкина нам уйти некуда. Отпадение от Пушкина (я говорю не о частностях его индивидуального стиля) приводит художника к самому катастрофическому следствию — к выпадению из искусства: в хаос, в небытие, в тартарары. Обратно: выпадение из искусства автоматически приводит к отпадению от Пушкина.

Вот это несчастье и случилось с «Кругом». Закон равновесия между писателем и человеком, не Пушкиным открытый, но им идеально осуществленный в русской словесности, а потому для нас — закон Пушкина, «Кругом» отвергнут. Потому-то и Пушкин для «Круга» — величина незначащая, которую, вероятно, назвали бы даже и отрицательной, если бы умели последовательнее мыслить и откровеннее говорить.

Уже за несколько лет до возникновения «Круга» на Монпарнассе (печатным официозом которого суждено было стать «Кругу») пошли разговоры о так называемой «человечности». Были они довольно туманны, но в общем дело сводилось к тому, что должно преодолеть литературщину в жизни и в писаниях: в жизни литературные отношения должны быть заменены человеческими, а в писаниях вымышленный герой должен уступить место живому человеку. Как суждено было осуществиться первой, бытовой половине этой программы, сейчас говорить не буду. Вторая половина, литературная, вовсе не приведя к концу «литературщины», привела к стремительному распаду искусства, к замене его человеческим документом. О художественной порочности «документализма» и о смертельной опасности, которою он грозит молодым дарованиям, я писал много раз — повторяться было бы скучно. (Между прочим, этой темы касается и моя статья «Автор, герой, поэт», напечатанная в первой книжке «Круга»).

Как это ни грустно, «документализм» становится на Монпарнассе господствующим течением. Он слабее и медленнее овладевает поэтическим сектором, потому что художественная форма в поэзии труднее поддается разрушению, чем в прозе, и потому еще, что поэты Монпарнасса, вообще несклонные к самостоятельным исканиям, еще связаны старыми стихотворными навыками, которые в этом случае играют благотворную роль, удерживая поэтов в границах искусства. Однако интимизм, опасный сосед «документализма», уже и в поэзии завоевывает выгодные позиции: им заметно увлечены такие несомненно одаренные поэты, как Л. Червинская, А. Штейгер. Зато в прозе документализм почти не встречает сопротивления. По существу своему он лежит вне художественной словесности. Кое-где подкрашенный приемами, взятыми у нее в долг, и незаконно включаемый в ее сферу, он там приобретает соблазнительную приманчивость новизны. Таким образом создается даже иллюзия, будто именно прозе принадлежит сейчас в кругах «Круга» передовая, ведущая роль.

В отчетной книжке находим прозу пяти авторов: В.С. Яновского, С. Шаршуна, Н. Татищева, Анатолия Алферова и покойного Бориса Поплавского. Из них только Яновский сохранил иммунитет против документализма. Рассказ, озаглавленный «Ее звали Россия», совсем не принадлежит к лучшим вещам Яновского: много в нем тех безвкусных ужасов, которыми отмечена в особенности советская литература гражданской войны; по манере он подражателен, и вместо подписи Яновского естественней было бы увидать под ним подпись: «Всеволод Иванов. 1921». Многое в нем напоминает «Бронепоезд» и «Полую Арапию». Утешительно, однако, то, что Яновский здоров, что случайная неудача постигла его в области искусства, из которого он не провалился (и будем надеяться — не провалится) в документализм.

Остальные прозаики «Круга» в той или иной степени все поражены болезнью. Все четверо представлены отрывками из романов, автобиографичность которых не подлежит сомнению. Это не случайно. Автобиография есть простейший способ изготовления человеческих документов, наименее требующий воображения, наиболее способствующий подмене искусства группой воспоминаний, впечатлений, ощущений, изредка мыслей, зарегистрированных памятью и извергнутых в сыром виде. Уверенность авторов в возможности таким образом изготовлять предметы искусства дает им повод пользоваться некоторыми приемами, заимствованными у подлинного романа. Поплавскому и в особенности Татищеву, с которым встречаемся впервые и у которого, на мой взгляд, есть возможности выбраться на верную дорогу, это удается лучше, Алферову — хуже, а прием Шаршуна заключается, напротив, в отсутствии всякого приема, это — род механического письма, судорожная запись чьего-то невнятного бормотания, которое, может быть, ему слышится. В этом качестве его писания представляют собою наиболее чистый случай «документа». Если «Круг» не откажется от своих тенденций, ему придется именно Шаршуна признать классиком и главою школы.

Поплавский умер. Но Татищев, Алферов и другие участники «Круга» (некоторые из них не представлены в данной книжке), если хотят выйти из тупика, должны хорошенько подумать о том, куда они завлечены многими обстоятельствами, о которых распространяться у меня сейчас нет места. Между прочим, весьма советую им с величайшим вниманием прочесть статью Вейдле «Человек против писателя». Она прямо к ним относится и напечатана в той же книжке «Круга». По-видимому, Вейдле хотелось поговорить о веревке в доме повешенного. Я его вполне понимаю. Но скажу откровенно — у меня есть сильные опасения, что ни его, ни мои советы ни к чему не приведут. Тогда окончательно назреет вопрос о дифференциации Монпарнасса — об изоляции больных от здоровых.