Бем А. Письма о литературе: Порочный круг («Круг». Альманах. Книга вторая. Берлин. «Парабола». 1937. Стр. 176) // Меч. 1938. 16 января. № 2 (188). С. 6.

А. Бем

Письма о литературе

Порочный круг

(«Круг». Альманах. Книга вторая. Берлин. «Парабола». 1937. Стр. 176)

Случалось ли вам, читатель, встретить после долгих лет приятеля, которого вы всегда считали талантливым, всегда ставили выше себя и на которого смотрели с некоторым чувством удивления и восхищения. Приятель этот, все еще сохранивший на всем своем облике печать некоторой избранности, но со следами какого-то увядания и неожиданными для него манерами торопливости и неуверенности в себе, завлекает вас в первый подвернувшийся кабачок, предоставляет вам — делается это с привычной непринужденностью — заказать вино, и как-то спеша, точно боясь упустить случай, начинает вам говорить о себе. Сперва вас увлекает его искусство рассказа, своеобразие наблюдений, оригинальность мыслей и глубина переживаний. Вы узнаете в нем прежнего, так вас некогда поражавшего сотоварища. Но скоро появляется чувство неловкости, точно вас делают невольным соучастником какого-то нехорошего дела. Чем откровеннее, обнаженнее становится исповедь вашего собеседника, тем сильнее вами овладевает желание остановить его, дать ему почувствовать, что в его поведении есть что-то нечистоплотное, невольно марающее и вас, его слушающего. Но именно последнее (как мне начинает казаться) и доставляет ему удовольствие; ему мало самообнажения, ему надо непременно перед кем-нибудь оголиться.

Вот нечто подобное пережил и я, читая вторую книжку «Круга». Вовсе не желая морализовать, но просто пытаясь самому себе дать отчет в своих переживаниях, я не могу отделаться от чувства, что меня — против моей воли — втягивают в «порочный круг» и что это с литературой ничего общего не имеет.

Плохую услугу оказали составители сборника Бор. Поплавскому, включив в книгу данный отрывок романа «Домой с небес». В нем как бы в сгущенном виде дан «монпарнасский» Бор. Поплавский, непроясненный, несдержанный в слове, целиком еще погруженный в мутное подсознание. Точно ему хотелось в этой торопливой, целомудренной исповеди стряхнуть с себя всю грязь и мерзость, которая облепила его. Вот для образца кусочек самохарактеристики героя: «Ниспровержение всего, утверждение чего попало, великолепное презрение к последовательности и стихи из всех карманов… В сортире в Ротонде сочинительство карандашом на двери, пальцем на зеркале, на почте на телеграфном бланке и с невозмутимым видом на улице на корешке газеты и вечное свое остервенение, полет, парение зловещего юмора, усталость с утра, нечистоплотная еда, стоя или на ходу, прямо руками»…

Почему-то хорошим тоном «парижской» литературы считается где-нибудь непременно вставить пассаж в клозете, писсуаре и т.п. Само по себе это не открытие, но любопытно, что именно это «место» представляется для героя идеальным для выявления своего я. Так и герой Бор. Поплавского, Олег мечтает: «Ах, остаться бы дома»… вдруг ревел он в бешенстве, «не бриться, ходить в неглаженых брюках» — в сортире грустил, пел, свистал (своя жизнь, скрыться от всех)…»

На романе Бор. Поплавского чувствуется внешнее, не углубленное влияние «Записок из подполья» Достоевского. Тем более странным кажется в нем, тоже сейчас в моду вошедшее, довольно дешевого свойства отрицание Достоевского. Его героиня «Любила Толстого и Чехова, уставала от Достоевского, что всегда было для Олега доказательством хорошо поставленной головы. “Ты заметил ли, — как-то сказала она, — Достоевский никогда не описывает природы, не видел, вероятно, леса, всю жизнь проговорив, а если улицу, то обязательно ночь и грязно”». И Олег потом долго смеялся, пораженный спокойной верностью этого замечания. Неприятна так же неряшливость языка, которым написан роман. Она «сиданула» на краешек стула, она «переусловилась», он не решался обнять ее… «не ценя своей силы тогда заставить ее опоздать к Сальмону…», «в глазах хозяина, сквозь которого приходилось каждый раз пробиваться чуть не моральным насилием…» — вот случайно выхваченные образцы такой неряшливости.

«Письмо к другу» С. Шаршуна принадлежит к литературе того же «исповедного» типа, но оно лишено индивидуальной талантливости Б. Поплавского. Попытка пересаждения Селина на русскую почву, в обстановку эмигрантского Парижа, оказывается слабой и неубедительной. И здесь фигурирует «№ 00», как спасительное прибежище от жизненных невзгод, и здесь языковая безвкусица, выходящая за пределы допустимого. У С. Шаршуна происходят убийства «на романтической почве», его герой «разминовался раза три в закоулках катакомб» с приятелем своей любовницы и т.п. Участники «Круга», очевидно, полагают, что был бы лишь литературный талант, а язык — дело второстепенное.

Рассказ Н. Татищева «Вступление» является запоздалой попыткой воскресить стиль эпохи гражданской войны, выработавшийся в сов. России. Его объединяет с идеологией «Круга» все та же внутренняя опустошенность, стремление подкопать те ценности, на которых до сих пор держался человек. «Бодрость и патриотизм перед лицом смерти — вредная чепуха и ложь», провозглашает его герой, участник белой борьбы.

Отрывок из романа Анатолия Алферова «Рождение героя» не дает пока повода для суждения о нем, но, очевидно, он включен в группу «Круга» за прежние заслуги.

О стихах я не буду говорить. Все на своих местах: А. Штейгер со скобочками, Лидия Червинская, которой «ничего не нужно» и которой «все кажется», Юрий Терапиано с посвящением Л. Червинской, Юр. Мандельштам с «дрожью предчувствий», П. Ставров с модным рефреном «может быть». И досадно, что Ант. Ладинский, Довид Кнут (который тоже прельстился на скобочки!), Викт. Мамченко, С. Прегель не хотят понять, что надо раз навсегда определить свой поэтический путь.

Наступило время, когда каждый писатель в эмиграции должен дать себе отчет, с кем ему по пути, а с кем его дороги разошлись. Выбор должен быть сделан.

Ю. Фельзен почему-то решил, что он уже дорос до того, чтобы делиться с читателем своими «Разрозненными мыслями». Думаю, он смело мог бы еще с этим подождать. Юр. Мандельштам принадлежит к разряду тех «умных мальчиков», которые считают необходимым поделиться с каждым своими мыслями по поводу прочитанной или книги. Читать и перечитывать Паскаля Юр. Мандельштаму не возбраняется, но зачем же нам читать «Мысли Мандельштама», особенно столь глубокомысленные, как напр., следующая: «губительная кислота необходима и для исцеления». Юр. Терапиано, очевидно, утвердился в «Круге» в качестве стихотворного обозревателя. Приобретение небольшое: дальше своего «парижского» носа он ничего не видит. Но как великолепен он в своем превосходстве! О Л. Гомолицком он даже и не желает высказывать своего суждения и предоставляет это читателю, приводя цитаты из «эмигрантской поэмы». Не будем и мы после этого судить о Юр. Терапиано-критике. Пусть пребывает в своем великолепном самообольщении.

Не знаю, кто «редактирует» альманах «Круг». Это, вероятно, большой шутник. Прошлый раз он поместил теоретическую статью Вл. Ходасевича, начисто отрицающую всю художественную практику его участников, теперь — в еще более резкой форме — это произошло со статьей В. Вейдле «Человек против писателя». Но это уже дело семейное и нас не касается.

Ступчицы под Табором.

26 дек. 1937.