Ходасевич В. Книги и люди. «Круг», книга третья // Возрождение. 1938. 14 октября. № 4153.

Владислав Ходасевич

Книги и люди

«Круг», книга третья

В очередной книжке «Круга» напечатан отрывок из нового тома писем Ю. Фельзена к неизменной его героине — Леле. Отрывок называется «Повторение пройденного», и хотя в нем как раз есть кое-что новое, еще не «пройденное» автором, и хотя сам Фельзен отчасти выпадает из «круга» своих соседей по сборнику, — все же я не могу устоять перед искушением: не могу не сказать, что вся эта книжка есть повторение пройденного.

С первого взгляда может показаться, что это не совсем так: на сей раз Владимир Варшавский из отдела статей, а Лидия Червинская из отдела стихов перешли в отдел беллетристики. Червинская, если не ошибаюсь, даже впервые выступает на этом поприще. Однако такое перемещение ничего не меняет в общей физиономии «Круга», скорее даже ее подчеркивает, потому что и Червинская, и Варшавский, как принято выражаться в советской литературе, «разом включаются в общую установку». Подобно многим товарищам по «Кругу» (Шаршуну, Алферову, Поплавскому, Татищеву), они стараются, чтобы их писания носили характер человеческого документа. Можно отметить при этом, что Червинская не прочь позаимствовать у обычной беллетристики некоторые приемы, преимущественно архитектонические, как-то — временные сдвиги, торможения. Благодаря таким приемам кажется более занимательной, чем Варшавский, который их отметает, тем самым выигрывая в последовательности, потому что в человеческом документе они не нужны и неправдоподобны.

Поскольку новая книжка «Круга» есть повторение пройденного, таким же повторением невольно оказывается и мой отзыв о ней. Мне ничего не остается, как еще раз, вероятно — последний, формулировать мои возражения против литературы человеческих документов. Вся она представляется мне следствием глубокого художественного заблуждения. В основе ее лежит непонимание того, что такое искусство, а может быть и нечто еще более грустное — утрата понимания, некогда существовавшего.

Подлинный человеческий документ (будь то дневник, письмо, мемуар или что-либо в этом роде) представляет собою не более как непосредственное свидетельство о психологическом факте (или о цепи фактов). Как всякий документ (в том числе — фотографический снимок), он должен обладать лишь двумя достоинствами: подлинностью и точностью. Как всякий документ, он представляет собою лишь материал для дальнейших обобщений и заключений. В качестве материала он может служить надобностям психолога, социолога, историка, художника и т.д., но сам по себе он не есть ни психологическое, ни социологическое, ни историческое, ни художественное произведение. Он — кусок жизни, который для того, чтобы стать искусством, нуждается в сложном и углубленном, отчасти таинственном претворении, которое зовется творчеством. Отсюда ясно, что обратное действие, то есть превращение искусства в изготовление человеческих документов, в художественном смысле неправомерно, незаконно, потому что противно самому естеству художества. Художник идет от действительности к искусству, изготовитель же человеческих документов — наоборот: от искусства к действительности. Это все равно как если бы живописец, вместо того чтобы живописать груши или яблоки, стал бы выращивать их у себя в саду. Может быть, он стал бы отличным садовником, и следственно — полезнейшим гражданином, но на скромное звание художника претендовать он уже не мог бы, и его продукты приносили бы человечеству не то насыщение, которого оно ждет от искусства.

Правда, если внимательно прислушаться к участникам «Круга», если разобраться в их настроениях, в том, что, порой довольно сбивчиво и туманно, пишут они в своих статьях, то можно уловить более или менее свойственное им всем стремление к преодолению искусства, к замене его чем-то иным, более отвечающим их духовным запросам. Что же? Стремление такое законно и почтенно. Дело все только в том, что ранее, чем что-либо преодолевать, надо это преодолеваемое очень хорошо, очень глубоко пережить и узнать. Меж тем, как раз слабость теоретических позиций «Круга» и слабость его художественной практики всего менее свидетельствует о том, что его участники для такого преодоления созрели. Возникает естественное предположение: а ну как они не «переросли» искусство, а еще до него по-настоящему не доросли? И еще: если хотят выйти из литературы, стать выше ее, — то разве этот путь лежит через плохую литературу? Разве открыть фабрику и обанкротиться — значит преодолеть пороки капиталистической системы? Нет, это значит — быть плохим капиталистом.

По поводу замены литературы фабрикацией и публикацией человеческих документов мне неоднократно случалось полемизировать с Г.В. Адамовичем. Помню, еще не так давно я писал, что мы еще повоюем. Признаться, эта охота у меня почти что совсем прошла. Воевать стоит за то, чтобы увести молодые дарования с пути, который мне кажется неверным. Но что такое дарование? Человеку, который поет фальшивя, нередко кажется, что слух у него есть, что где-то там, про себя, он слышит правильную мелодию, а перевирает ее только потому, что не умеет владеть голосом. На самом деле это значит, что слуха-то у него и нет. Не заключается ли и литературное дарование в том, чтобы инстинктивно находить верный художественный путь? И стояние на неверном пути не свидетельствует ли просто об отсутствии дарования? Но в таком случае не стоит бороться, не стоит охранять дарования, которых нет. Когда-то, в самом начале наших споров, Адамович писал, что авторы, на которых я «нападаю», вряд ли способны сами создать что-либо настоящее, что удел их — оставить лишь материал, из которого даровитый писатель будущего сумеет со временем что-то сделать. Тогда эти слова показались мне слишком безнадежными, слишком даже суровыми. Теперь все чаще мне думается, что Адамович был прав, и нам не из-за чего было ломать копья.

В начале этой статьи я упомянул о том, что Фельзен отчасти выпадает из «круга». Отчасти — потому что есть и в его романах чрезвычайно опасная близость к человеческому документу: по нынешним временам и при нынешних влияниях литературной среды становится опасна уже даже сама эпистолярная форма. Тем не менее, Фельзен стоит особняком. Сложный сентиментальный узор, который его герой не устает вышивать в своих кропотливых письмах к Леле, основан на том, чего нет и чего не хотят иметь авторы человеческих документов: на вымысле. Если самые письма фельзенского героя порой несколько однообразны, — за ними, тем не менее, чувствуется целый мир, однажды созданный авторским воображением, мир, где действительность непрестанно подвергается той своеобразной переработке, переплавке, тому преображению, которое специфично для искусства и наличностью которого искусство прежде всего отличается от документа. Будем надеяться, что Фельзен сумеет удержать за собой это преимущество.

Поэтический отдел «Круга» на этот раз количественно и качественно беднее обычного. Тем не менее, как и всегда, он не связан с литературным направлением прозаического отдела — и это уже приятно.